Первое время было просто шоком для меня. Я не могла понять, как так могло получиться, что человек помогал людям, а его незаконно осудили и отправили в тюрьму. И ничего не сделаешь с Кузьминским судом, с Кузьминской прокуратурой – там все на коммерческой основе...

Правило, которое я всегда держала в голове в суде, в тюрьме, – бороться и отстаивать свои права и интересы. Я не виновна, я должна бороться. Этим я и занималась. Думала о делах, а не о том, что происходит вокруг. Периодически общалась с депутатами, правозащитниками, в том числе членами Общественной наблюдательной комиссии, которые часто посещали меня, задавали вопросы по условиям содержания, спрашивали о жалобах. Сама Людмила Михайловна Алексеева (председатель МХГ) приезжала ко мне в тюрьму и на суды, Александр Ильич Музыкантский (уполномоченный по правам человека в г. Москве), Николай Владимирович Левичев (руководитель фракции «Справедливая Россия» в Госдуме), депутаты Госдумы Илья Владимирович Пономарев, Геннадий Владимирович Гудков, Татьяна Николаевна Москалькова и многие другие, за что всем большое спасибо.

На протяжении этих трех лет я постоянно ощущала поддержку с воли. Не было моментов, когда бы я чувствовала, что про меня забыли. Помимо визитов депутатов и правозащитников поддержка выражалась в письмах от разных людей, поздравлениях, открытках. «Союз солидарности с политзаключенными» поздравлял, журналисты разных изданий, было даже одно письмо из Парижа! Поддержка была очень ощутимой.

Самое тяжелое испытание

Когда шел первый судебный процесс, я была уверена, что меня оправдают. Дело было очевидно сфабрикованным, в нем не было ни одного документа, подтверждающего мою вину. Судья Людмила Самохина ехидничала на суде, засыпала прямо на заседании, не читала ничего, не удовлетворила ни одного моего ходатайства. Ее отношение было просто скотское. И она все время доводила меня до слез, на каждом судебном заседании. Мне было обидно, что в нашей стране возможна такая несправедливость, поэтому я плакала. На втором процессе я тоже надеялась на лучшее. Оба приговора были для меня неожиданностью.

В итоге по двум сфабрикованным уголовным делам мне дали пять с половиной лет, признав виновной по четырем статьям. Первое дело включало в себя статьи 159 УК РФ (мошенничество с использованием служебного положения) и 318 УК РФ (применение насилия в отношении работника власти). Второе дело - ст. 130 УК РФ (оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме) и п. п. «а», «в» ч. 2 ст. 163 УК РФ (вымогательство, совершенное группой лиц по предварительному сговору; с применением насилия). Позднее второе дело было прекращено за отсутствием состава преступления. 18 января 2011 года я вышла по УДО, после того как Людмила Михайловна Алексеева обратилась к президенту Дмитрию Анатольевичу Медведеву с описанием моей истории.

Оглядываясь назад, я понимаю, что самым серьезным испытанием для меня были судебные заседания в Кузьминском районном суде – там правды не добьешься, и непросто было к этому привыкнуть. Все было незаконно с самого начала. Судья Самохина незаконно закрыла процесс. Дело засекретили из-за того, что следователь Белов в своем обвинительном заключении указал, ссылаясь на мои показания, что он получил взятку в размере 5000 долларов США. А я в своих показаниях говорила только о том, что видела, как ему передали сверток, сумму я не могла видеть.

Дело было так. 25 декабря 2006 года меня задержали по незаконному постановлению, подготовленному Беловым. В машине, кроме меня и следователя Белова, были двое оперуполномоченных – Куликов и Кобцев. Это те самые люди, которые 15 декабря избили меня и пытались изнасиловать, после чего я попала в больницу. Все вместе мы подъехали к дому Белова, и когда его высаживали у подъезда, оперуполномоченные передали ему сверток и сказали, что завтра судья Юрий Сухарев должен вынести решение о моем аресте. Следователь сказал, что будет тяжело, но он договорится. И договорился, как я узнала позднее, за тысячу долларов. А сам получил пять, как потом он указал в обвинительном заключении. На следующий день Сухарев действительно арестовал меня. Позднее этот арест Мосгорсуд признал незаконным.

Когда Белов понял, что в показаниях я не указывала сумму и валюту, потому что я не видела ее, он стал вырывать из моих рук обвинительное заключение, хотя я за его получение уже расписалась. Со мной были мой защитник и три депутата. Белов вызвал наряд милиции и потребовал обыскать нас, обвиняя в похищении документа с его стола. Милиция отказалась обыскивать депутатов, и мы ушли, унеся с собой обвинительное. После этого дело засекретили, а процесс сделали закрытым.

По всему периметру здания выставляли ОМОН, когда меня привозили в Кузьминский суд. Когда вели по коридору – по обеим его сторонам выставлялось оцепление до зала заседания. Как будто я особо опасный преступник.

На чтении приговора в течение двух с половиной часов судья запрещала снимать с меня наручники. Конвой отказывался выполнять это распоряжение, потому что они не имеют права держать в наручниках человека. Но судья сказала оставить их под ее ответственность. Мне было плохо, вызывали скорую, но судья не пустила врачей, она сказала: «Сейчас заседание пройдет, потом из тюрьмы как хотите, так и забирайте».

Особый порядок

Процедуру доставки человека из СИЗО на суд необходимо менять, это просто нечеловеческое испытание. Будят в пять часов утра, в шесть выводят из камеры. До десяти-одиннадцати часов утра люди находятся в небольшой камере, куда набито 20-40 человек. Большинство даже не может сесть – некуда. Кто-то курит, кто-то задыхается. В камере нет вентиляции, туалет прямо здесь же. После нескольких часов сажают в автозак и везут в суд.

Меня привозили в Кузьминский районный суд, сажали сначала в конвойное помещение. Оно черное, в нем нет света, невозможно прочесть свои бумаги, подготовиться к суду, холодно до невозможности.

После судебного заседания – снова в конвойное помещение, потом в автозак, и «прогулка» по всей Москве: катаемся, пока не соберем всех заключенных по городу. В лучшем случае привозили нас часов в 12 ночи к воротам (что вообще-то является грубым нарушением, потому что после десяти вечера – это мое личное время). У ворот изолятора сидим в машине, ждем пока сотрудники потянутся, чаю попьют. Они особо не торопятся, им сутки работать, можно и в три, и в четыре утра нас принять. В машине нет места даже посидеть, в день вывозят от 40 до 120 женщин. Наконец нас принимают, заводят обратно в эту камеру-«сборку», и опять ждем, пока сотрудники соберутся распределить нас по этажам и камерам.

В камеру попадаешь в два часа ночи. А бывает, что заседания несколько дней подряд. То есть приходишь в два, пока туда-сюда – уже три, а через два часа снова поднимают на суд. Не ехать нельзя – нарушение.

Судьи иногда используют это как рычаг давления – специально назначают заседания четыре дня подряд и все на утро. Несколько дней таких заседаний человек проводит в суде. Конечно, ему уже ничего не хочется, он уже на все согласен. Все дела, которые на них вешают следователи, они уже готовы взять на себя, даже если сначала сопротивлялись. Люди говорят: да, это я был, давайте я возьму особый порядок и поеду отсюда на зону.

Особый порядок – это суд без разбирательства. Подсудимый признает свою вину, весь суд проходит за одно заседание. Судья на первом же заседании выносит приговор, не допрашивая свидетелей, не рассматривая материалы дела, не исследуя доказательства. И после осужденный уже не имеет права на оправдание. Это оптимальный вариант для судьи и следователя, они эти варианты любят и поэтому отправляют государственных адвокатов, чтобы они подписывали с клиентами соглашения на особый порядок.

Если человек не соглашается на особый порядок, то начинаются репрессивные методы «убеждения». Так было со мной в шестом изоляторе. Ко мне пришел следователь Мельников и спросил: «Ты будешь признавать свою вину?» Я отказалась. После этого меня перевели из четырехместной камеры в общую. Причем в самую жестокую – там сидели женщины, подозреваемые в особо тяжких преступлениях, некоторые из них были больны туберкулезом. Ко мне после этого пришла оперативная сотрудница Максимова и сказала: «Ты будешь сидеть в этой камере, как я скажу. Старшая по камере сделает так, что ты почувствуешь, что такое тюрьма».

Поскольку перевод должен как-то обосновываться, они назвали причиной ремонт камеры. Когда уже шум поднялся, когда правозащитники устроили скандал, стали утверждать, что это давление на подсудимую, администрации ничего не оставалось, как действительно начать ремонт в камере. А меня вызвала к себе заместитель начальника по оперативной работе и сказала, что с этого момента она будет лично мной заниматься. После этого все успокоилось.

Жизнь в тюрьме

Два с половиной года я находилась в московских СИЗО (№5 и №6), полгода - в колонии-поселении в Кольчугино (Владимирская область). Тяжелее было, конечно, в СИЗО, условия содержания там приравниваются к строгому режиму. Все время находишься в камере, в закрытом помещении, на прогулку – только час. Не видишь солнца.

В шестом изоляторе было 44 человека в камере. Представляете, какая атмосфера: у каждого свои уголовные дела, уголовное прошлое. А если администрация говорит «своему» человеку в камере, что от кого-то нужны определенные показания, начинают прессовать. Могут всей камере не давать садиться на кровати целый день. Утром просыпаешься и ходишь целый день, ложишься только после отбоя. А в камере даже ходить особо негде – народу-то много.

В СИЗО я часто видела, что людей адвокаты и следователи обирают. Адвокаты с человека тянут, следователь получает, и он сидит, пока все имущество не распродаст. А когда распродаст, его судят и отправляют на зону – дальше он неинтересен.

В пятом изоляторе (где меня называли политической) в результате моих жалоб построили территорию для прогулок. Раньше девочки, которые там были, просто не гуляли, никуда не ходили. Когда я подошла к начальнику отряда и сказала, что мне нужен воздух, что я должна два часа в день гулять на улице, он сказал: «Ничего не знаю, не положено». Знаете, как девочки там гуляли? Они брали мусор и выходили его вынести, доходили до мусорки, там стояли дышали и шли обратно. Мне практически полгода пришлось потратить на то, чтобы добиться нормальных прогулок для всех.

В пятом же изоляторе меня пытались отравить, я неделю не могла ходить. Бывший начальник УФСИН по г. Москве Давыдов потом написал, что действительно факт отравления был, а отравилась я якобы творогом. Хотя творог не покупала, не ела. После этого в камеру ко мне пришли со шмоном (обыском), искали справки медицинские об отравлении, но я их уже успела передать адвокатам.

В колонии-поселении можно было хотя бы как-то передвигаться по территории. По закону можно и за пределы территории выходить без конвоя – в больницу, в магазин, в ремонт одежды. Но по факту, чтобы выйти за пределы территории, надо было просить, унижаться, и вывести могли только под конвоем. И к тому же есть одно условие: во время отметки ты должен находиться в колонии. А в данной колонии-поселении сделали так (причем ужесточили это правило как-то странно именно после того, как я там появилась), что отмечаться надо в 5.30, в 8.00, в 10.00, в 13.00, в 15.00, в 18.00, в 20.00 и в 21.30. И это только обязательные отметки, а так могут заставить и каждые 20 минут приходить отмечаться в окошко. Это надо иметь часы, сидеть и смотреть на них все время, и каждые 20 минут одеваться и выходить, одеваться и выходить. Если человек не пришел, оформляют побег.

Эти отметки – какое-то особое унижение, но не единственное. Чего стоит прием продуктов через так называемую «вольную» передачу? Ее же всю ломают, а потом ссыпают все в один пакет. Некоторые продукты после этого просто невозможно есть, все фактически уничтожается. Понятно, что это сделано отчасти и для того, чтобы покупали в тюремном магазине. Но там цены высокие, качество продуктов низкое. При этом давно известно, что определить наличие наркотиков может специально обученная собака, которая просто обнюхает пакет. Нет смысла все это ломать. Просто очередное унижение человека в тюрьме.

Меня постоянно посещали правозащитники, депутаты, журналисты, поэтому отношение ко мне со стороны администрации было немного другое по сравнению с остальными заключенными, к которым относились, конечно, по-скотски. Могли побить за пьянку. Ну, напились женщины, но нельзя же избивать за это! А там и били, и потом в ШИЗО сажали.

Когда я только приехала в колонию-поселение, там был один унитаз на 70 человек. Я написала жалобу в прокуратуру о том, что один унитаз, что горячей воды нет. Я уж не говорю о том, в каком состоянии было все остальное. После этих жалоб сделали ремонт, отсыпали дорогу, убрали помойку с территории, сделали нормальные ворота, КПП, повесили табличку, что это колония-поселение, помещение построили для краткосрочных свиданий.

Другие заключенные не понимали, какое ко мне внимание, поэтому на наших взаимоотношениях это не сказывалось никак. Я же не рассказывала, кто ко мне приезжает, зачем. Да и не было никаких взаимоотношений, только бытовые какие-то. Я занималась своими уголовными делами, составляла записи и не вникала в ту жизнь, которая происходила вокруг. Потому что, если вникать в то, что происходит, оттуда уголовником выйдешь однозначно. В тюрьме я впервые увидела, как отходит человек от наркотического состояния. Ну это же ужас! Как человек может довести себя до такого состояния? На ноги, на руки невозможно смотреть. Красивая девочка, молодая, это надо так себя не любить, чтобы до такой степени доводить себя.

И поэтому я решила, что мне проще одной, да и не хотелось перенимать тот сленг, на котором там говорят. Я общалась с некоторыми женщинами, с теми, с которыми можно было общаться, а не сидеть и слушать, как и где они пили, как они дрались и так далее. Мы вместе решали какие-то бытовые вопросы, они у меня совета просили, консультировались, просили что-то узнать у адвоката, у правозащитников. Я передавала все документы, какие мне давали.

Три недели на свободе

Мне кажется, я не изменилась за время заключения. Но я чувствую, что еще не совсем привыкла к этой жизни. Привыкаю сейчас к нормальному общению.

Что касается планов на будущее. Буду обжаловать первый приговор, дело было сфабриковано, и я буду доказывать это. По второму делу буду добиваться компенсации, потому что я уже признана незаконно привлеченной к уголовной ответственности (дело, напомню, прекращено за отсутствием состава преступления). Все говорят, что судьи по второму делу – Гончар, Сухарев, Данилова – совершили преступление по ст. 305 ч. 2 УК РФ (вынесение заведомо неправосудного приговора). Хотя я понимаю, что компенсация все равно не излечит ту рану, которая осталась в душе.

Напоследок я хотела бы пожелать политическим заключенным, находящимся сейчас за решеткой за свои убеждения, отстаивать свои интересы до последнего, бороться. И надо нам объединяться, помогать друг другу. Потому что по-другому нельзя.