Я считаю, что искусство от этого будет только усиливаться. Оно пережило сталинские времена, советскую культуру, прекрасно переживет и нынешнее общество и его агрессию. Современное искусство привыкло жить в тяжелых условиях и в общем оно выживет не хуже, чем это было раньше. Возможна радикализация большей части художников, которые раньше были готовы сотрудничать с обществом, с новым российским обществом, протянуть ему руку, а теперь поймут, что они, как и раньше, находятся в ситуации достаточно сложных отношений с агрессивной средой.

Проблема еще и в том, что нам – музейщикам, искусствоведам – закрывают возможность показывать современное искусство нашему обществу. То есть разрывается связь между обществом и искусством.

Само искусство не пострадает. Пострадает общество. Очень пострадает выставочная деятельность, потому что каждый будет теперь десять раз проверять, бегать в патриархию, спрашивать разрешения, можно выставить или нельзя, советоваться с ультраправыми реакционерами. В общем сейчас выставки будут все более и более серыми.

Но это в основном касается государственных институций. Что касается частных или тех, кто прикрыт (таких, как «Гараж», у которого очень высокие покровители в правительстве), - там свобода будет, там она останется. То есть теперь свобода – это привилегия высокопоставленных людей. Как экономика, свобода становится привилегией некоторой части общества. Той, которая имеет поддержку правительства.

Сейчас я подумываю о том, чтобы сделать выставку, посвященную современной карикатуре, потому что катастрофически исчезает этот вид искусства из нашей прессы, из нашей жизни, исчезает чувство юмора вместе с ним, умение смеяться.

Штраф - это неприятно, еще неприятнее факт осуждения. Неприятно то, что власть хотела, но не смогла найти в себе мужества, аргументов, слов, которые помогли бы принять единственно правильное решение, а именно – оправдать нас. Мы безусловно будем обжаловать приговор.

Я стопроцентно убежден, что подавляющее большинство нашего руководства в Кремле, в Государственной думе понимает, что это совершенно дикий процесс, позорный, не нужный России. Я не сомневаюсь, что нами руководят люди, отдающие себе отчет в какой-то реальности. Так что в данном случае это ультраправая реакционная конъюнктура сработала. Ей здравомыслящие люди из руководства страны не смогли противостоять в достаточной мере. Да, это компромисс, но штраф - это все-таки штраф, и вообще сам факт осуждения – это плохой диагноз.

Таганский суд Москвы признал виновными Андрея Ерофеева и Юрия Самодурова, организаторов выставки "Запретное искусство-2006", в разжигании национальной и религиозной розни.

Сегодня праздник не помнящих родства своего граждан бывшей советской империи.

Сегодня осудили не погромщиков, а "евреев", за то, что "евреи" вызывают у погромщиков недобрые чувства.

Внуки и правнуки тех, кто после 1917 года врывался в храмы и разрушал их, кто топтал и сжигал иконы, кто распинал священников и заключал монахов и монахинь в тюрьмы и лагеря, тех, кто уничтожал крестьян, расстреливал голодных рабочих, преследовал писателей и музыкантов, высылал с родной земли целые народы; дети и внуки тех, кто травил и судил всех, кто отказывался носить форму и ходить строем, тех, кто пускал книги под нож и картины давил бульдозерами, – все они сегодня триумфаторы. Это они, лишенные памяти, послушно следуя за политическим заказом, снова громят выставки, подают иски, и это к их истошным крикам прислушивается окончательно дискредитировавший себя российский суд.

Это их праздник. Теперь можно все. Можно преследовать за одежду (в СССР детей исключали из школ за жвачку и шариковые ручки, дружинники устраивали облавы на стиляг, милиция гонялась за женщинами, которые смели ходить в брюках). Теперь можно преследовать за цвет и выражение глаз. Можно сживать со света ненавистного соседа и приватизировать его жилье целиком.

Большую поддержку 12 июля 2010 года получили граждане, которые и до этого процесса оскверняли синагоги, мечети, молельные дома баптистов и пятидесятников – и делали это только потому, что сам вид этих богоугодных заведений разжигает в них тяжелые приступы религиозной и национальной ненависти.

Скучно жить в России, господа. Все повторяется, и все воняет кровью.

Мои ожидания от грядущего судебного заседания – стопроцентно оправдательный приговор. Другой вариант, наверное, возможен, если государство готово перемазаться по уши в дерьме.

Я такое могу допустить, только если люди дошли до точки невменяемости, из которой практически нет возврата. Но я не могу это даже представить.

Поэтому я не понимаю, какие тут могут быть варианты. Это должен быть стопроцентно оправдательный приговор и прекращение всех подобных историй.

Завтра в полдень в Таганском районном суде мы узнаем вердикт по делу Самодурова и Ерофеева.

С одной стороны: дело абсурдно, в защиту высказались известные художники, поэты, писатели, политики. И даже официальные спикеры РПЦ сочли требуемое прокурорами наказание излишним.
С другой стороны: нынешняя репрессивная система людей просто так не отпускает. Пока она существует – все граждане в чем-то да виноваты, а если вы с системой случайно встретились глазами – точно заслуживаете наказания.

Гадать в такой ситуации не взялся бы и осьминог Пауль. Потому что специфика. Потому что они там (где Пауль) живут в постдемократии, а мы – в антиутопии, данной в ощущениях, но недоступной для понимания.

Советские диссиденты и неформалы любили фразу: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». От частого повторения фраза помутнела, побледнела, избилась до банальности. Но кроме слов, наши предшественники знали как жить. Создавали практики, культуру жития в антиутопии. Когда я читал «Историю инакомыслия в СССР», написанную Л. Алексеевой, мне понравилась традиция массового прихода с цветами на оглашение приговора. Если подсудимых отпускают – цветы им дарятся, если сажают – цветами забрасывают автозак и дорогу.

Приходите 12-го июля в 12.00 в Таганский районный суд, спрятавшийся в Марксистском переулке. Приходите с яркими цветами. Это – традиция!

12 июля в Таганском суде будет оглашен приговор Юрию Самодурову и Андрею Ерофееву, для которых прокурор запросил по 3 года лишения свободы. Это событие совпадет с большим церковным праздником — днем первоверховных апостолов Петра и Павла, принявших без малого два тысячелетия назад мученическую кончину за проповедь добра и любви. Вопреки и вразрез их проповеди вели себя люди, возбудившие дело против Самодурова и Ерофеева, создававшие фон нетерпимости и ненависти на этом процессе. Неудивительно, если они окажутся в этот день не в храме на праздничной службе, а в унылых коридорах Таганского суда, радуясь взятию музейных работников под стражу либо возмущаясь не слишком суровым приговором.

И это будет завершающим аккордом в абсурдном процессе, где от начала и до конца не было места здравому смыслу. (Дальше...)

Этот закон вызвал огромное сопротивление общественности. Мало того что все "оппозиционные" партии, даже "Справедливая Россия" и ЛДПР, проголосовади против - также выступили против все правоведы (например, член Общественной палаты Генри Резник). Против выступили уполномоченный по правам человека Владимир Лукин и глава Совета при президенте по правам человека Элла Памфилова. То есть сопротивление было невиданным. Ни одного положительного комментария я не слышал в публичном пространстве.

Если бы это был какой-то мелкий закон, мы могли бы сказать, что Путин здесь ни при чем. Но если идет такая огромная дискуссия, такое огромное сопротивление, а закон тем не менее протаскивают, это говорит о том, что это непосредственный интерес Владимира Владимировича Путина, ну и, конечно, ведомства ФСБ. Дан приказ его протащить. Васильев человек дипломатичный, но он взял его на себя и тащит его, несмотря на то что зампред комитета по безопасности Гудков категорически против этого закона.

С моей точки зрения, второй вариант законопроекта стал хуже. Если в первом варианте был прописан механизм действий после вынесения предостережения и его неисполнения – обращение к мировому судье, решение судом вопроса об административном наказании, - то теперь вообще непонятно, каким образом последствия этого предупреждения будут наступать, будут ли они носить судебный характер или уже вообще неправовой, не прописанный в законодательстве.

Мы, правозащитники, обязаны сейчас поднять большую кампанию сопротивления. Мы видим, что протаскивают быстро: скоро пройдет третье чтение, потом поправки утвердит Совет Федерации, и закон отдадут на подпись президенту. Поэтому надо консолидировать общество и бороться, чтобы не был подписан этот закон. В настоящий момент мы пишем обращение к президенту - будем собирать подписи с требованием не подписывать этот закон.

Чем опасен этот закон? Тем, что подрывает правовую основу, которая заложена в российском законодательстве. Во всех законах описываются деяния и наказание за них. В Европейской Конвенции по правам человека есть требование, что любой закон должен подразумевать правовую определенность. Это глобальное требование Европейской Конвенции, которую Россия подписала. И оно здесь нарушено. Нет правовой определенности, ведь что написано в законопроекте: "объявлять физическому лицу обязательное для исполнения официальное предостережение о недопустимости действий, создающих условия для совершения преступлений, дознание и предварительное следствие по которым отнесено законодательством Российской Федерации к ведению органов федеральной службы безопасности, при отсутствии оснований для привлечения к уголовной ответственности". Что такое "недопустимые действия, создающие условия"? Ни в одном законе Российской Федерации не написано, какие действия создают условия. Вот представьте: человек совершил преступление – взял топор и убил другого человека. А другому человеку будет вынесено предупреждение: "Не держи топор у себя дома". И этот человек тоже будет нести ответственность, хоть и меньшую, чем тот, который кого-то убил.

Закон написан таким языком, что любой юрист говорит: "Такого не может быть!" Это абсолютно нелепый текст. Хотя и очевидно, что он опасен, но трудно предугадать все опасности, которые нас ожидают.

Я думаю, что это общее наступление ФСБ на общество. Власть панически боится массовых беспорядков. Кроме того, те люди, которые находятся у власти, боятся ее потерять. Боятся той критики, которая сейчас публично идет. И, так как они не видят правовых механизмов, чтобы сажать людей всех подряд без разбору, они стараются запугать.

Они видят, что никого уже не пугают провокации и фабрикации Центра "Э". Они видят, что не запугали политическую оппозицию. Люди не боятся выходить 31 числа, хоть их там массово задерживают, избивают, ломают руки. Они видят, что все прошлые запугивания не возымели действия и люди все больше и больше выступают против действий этой оторвавшейся от народа власти. Началась кампания за отставку Путина - подписалось значительно больше людей, чем ожидали организаторы кампании. Люди подписываются, люди перестали бояться.

Они думают: как же еще напугать? Они не знают, что еще им делать. Кроме того, они заигрывают с западными лидерами и хотят остаться в "восьмерке", "двадцатке" и пр. Поэтому им нужен этот закон. Он позволяет им, с одной стороны, никого не посадить, с другой – максимально запугать. Но я думаю, это никого не запугает, зря они так думают.

Мы должны сделать все, чтобы Медведев не подписал этот закон.

Мои слова были несколько неверно интерпретированы журналистским сообществом. Дело в том, что у меня вчера с утра был разговор с одним корреспондентом. Я я ему говорил о серьезных угрозах «Мемориалу», исходящих от Рамзана Кадырова. И корреспондент, конечно, задал мне вопрос: «А рассматриваете ли вы вопрос о приостановке деятельности «Мемориала» в целях безопасности?» Я сказал, что пока мы так вопрос не ставим еще, у нас такого обсуждения не было. Тогда он спросил: «Исключаете ли вы возможность такого обсуждения?» Я ответил, что постановку такого вопроса я не исключаю.

Сейчас мы это действительно обсуждаем, но это совершенно не значит, что мы примем именно такое решение. При принятии такого решения у нас должен быть главный критерий – безопасность наших сотрудников в Чечне. И тогда у меня вопрос: если мы приостанавливаем нашу работу – добавит ли это безопасности людям (из числа сотрудников и членов «Мемориала»), которые останутся жить в Чечне? У меня лично есть сомнения, что подобный шаг добавит безопасности.

Мы не можем эвакуировать всех наших сотрудников, их семьи, всех родственников, да и многие из них не хотят уезжать. В каких-то крайних случаях мы были вынуждены вывозить наших сотрудников за пределы республики, за пределы России и в прошлом году, и раньше. В отдельных случаях мы это делаем. Потребуется ли эвакуировать кого-то в этот раз – посмотрим.

Мы сегодня знаем, что эволюция произвела нас очень странным путем. Все мы на самом деле почти братья, наши ДНК почти одинаковы, каждый из нас на 95 процентов тот же самый, мы практически произошли от нескольких корней. Если пойти дальше, мы узнаем, что наши ближайшие родственники – шимпанзе. Всего пять миллионов лет - и мы там. Все наше происхождение, все наши гены – все это элемент случайности. В чем же смысл этой жизни? Чего мы хотим? Куда мы двигаемся?

Смысл в одном, по-моему. В том, что мы создали сами: в культуре и науке. И они могут существовать, только если мы защищаем свободу слова. Потому что только при этом обсуждении, при свободе мы можем понять, куда мы идем и зачем, и попытаться ответить на вопросы, на которые нет ответа.

И все это имеет смысл только тогда, когда мы боремся за то, чтобы каждый из нас мог высказывать свое творческое начало, слово. Только когда мы можем делать все что угодно, если мы не мешаем другим людям. Такая простая вещь! За это и надо бороться.

Мы сейчас видим, что из тех проблем, которые стояли и в XVIII и XIX веках, остается проблема абсолютной веры, которая считает, что она права. Эта абсолютная вера считает, что художников надо заставить рисовать то, что она хочет, а людей, которые организуют художественные выставки и исполняют песни, которые ей не нравятся, надо закрыть.

Учение Дарвина подвергалось нападкам еще в XIX веке. Один из замечательных моих героев Алексей Константинович Толстой когда-то узнал, что один его бывший приятель Михаил Лонгинов решил запретить публикацию дарвиновского "Происхождения видов". И он написал открытое письмо Лонгинову, оно читается современнейшим образом:

Полно, Миша! Ты не сетуй!
Без хвоста твоя ведь жопа,
Так тебе обиды нету
В том, что было до потопа.

Мы должны понимать, что атаки на Дарвина, атаки на преподавание биологии идут по всему миру. Они есть в Америке, в России, в арабских странах. Кто-то знает полную правду, потому что она пришла через божественное откровение, и все остальные должны закрыться.

Мое мнение очень простое: я не хожу в вашу церковь, а если приду, то сниму шапку и буду тихо там стоять. Но вы, пожалуйста, или не ходите в мой Сахаровский музей и не смотрите на эти картины, или приходите, смотрите, а потом дома напишите, как вам не нравятся эти картины.

Но мы можем жить вместе. Что нам нужно? Нам нужны две простые вещи: нам нужна свобода слова (и чтобы эта свобода слова была защищена, в частности, государством) и нам нужно сильное и разумное государство, которое защищает нас.

Я хочу, чтобы мы были свободны. А свободными мы можем только в правовом государстве.

Сегодня в 15 часов мне должны предъявить обвинение. Это формальная вещь, которая четко прописана в Уголовно-процессуальном кодексе. Если у следствия есть достаточные основания и в процессе первого дознания и начала следствия собраны достаточные, по мнению следствия, доказательства, человеку предъявляется обвинение. С этого момента он обвиняемый и к нему может применяться мера пресечения. Когда человек подозреваемый, мера тоже может применяться, но, как написано, «в исключительном случае». После этого дело готовится для передачи в суд. Такая формальная, прописанная в рамках УПК процедура.

Мне предъявят обвинение, спросят, согласен я с ним или нет. Может быть, попросят о продлении следствия, что-то еще захотят отточить, перед тем как в суд передать.

Я ничего не знаю в рамках уголовного дела о попытках досудебного урегулирования конфликта. Ни на меня, ни на моих сотрудников господин Красненков (адвокат Кадырова) не выходил.

По гражданскому делу он действительно приходил, разыскивал меня, но пришел не в Правозащитный центр «Мемориал», а в Международный «Мемориал», говорил немного не по адресу какие-то невнятные вещи, это было еще в прошлом году. Как я понял, хотел от меня извинений. И тогда, видимо, они бы сняли иск этот. Но лично мне таких слов он не передавал, моим сотрудникам тоже. Я узнал об этом визите задним числом от других мемориальцев. Оснований для извинений в данном случае не было никаких, с моей точки зрения. Поэтому разговор был бы достаточно бессмысленным.

С точки зрения процессуальной, я понимаю, почему события так развиваются. С точки зрения непроцессуальной - а тут играют роль, как мне кажется, именно непроцессуальные вещи, - я не до конца все понимаю.

С точки зрения процессуальной, клевета, в которой меня обвиняют, относится к ст. 129 Уголовного кодекса, часть 2 и 3 – это публичная клевета через средства массовой информации и обвинение должностного лица в совершении тяжкого преступления. Это не является делом частного обвинения, это дело публичного обвинения. И это уже государство само решает.

Если по части 1 этой статьи достаточно сторонам заявить: «А мы примирились! Мы не хотим больше судиться, все нормально», - автоматически дело прекращается. А по части 2 и 3 это не так. Государство и только государство само решает, прекратить уголовное дело или нет. С другой стороны, в УПК сказано, что в случае нетяжких преступлений – а преступление, которое мне инкриминируется, нетяжкое – также возможно примирение сторон. Если обе стороны заявят, что примирились, то следствие может согласиться с этим и закрыть уголовное дело. А может и не согласиться.

Поэтому Кадыров сам по себе мог говорить все что угодно. Без формального примирения сторон, без того, чтобы Кадыров сказал: «Стороны примирились», у следствия нет оснований прекращать уголовное дело. Но в принципе следствие могло бы посчитать заявление господина Кадырова примирением и могло бы мне сообщить, считает оно это примирением или нет. Мне ничего такого следствие не говорило.

Поэтому тут, с одной стороны, формально следствие право. С другой стороны, почему-то именно сейчас происходит такое возбуждение, инициирование дальнейшего расследования, игнорирование заявлений Кадырова. Что-то за этим стоит. Что – я не знаю.

Сходила на процесс по делу Ходорковского и Лебедева.

Давно собиралась, но все работа какая-то мешала, а тут приехала из Перми любимая учительница Марина Петровна, говорит - пойдемте, а то так и не увидите процесса века. И мы пошли.

Когда про этот процесс будут снимать кино, его наверняка будут выдерживать в черно-серо-зеленых болотистых каких-нибудь красках, гулких звуках и непременно в мрачном формате. Потому что реалистичность никогда не похожа на реальность. А реальность этого суда сегодня была явлена ослепительно яркой и оптимистичной во всех отношениях.

Хамовнический суд как пространство - самый человечный суд из всех, какие мне попадались в Москве. Это вам не Лефортовский - тесный, темный и с сортиром на улице, это вам не полуразрушенный Симоновский с запахом мышей, не советско-хрущевский Гагаринский, не державно-административный Мосгорсуд с железными стульями типа "до свиданья, почки, здравствуй радикулит". В Хамовническом суде широкие лестничные марши, стены, хоть и выкрашены до половины краской, но теплого оранжевого цвета, на полу не скользкая плитка, в просторном зале достаточно скамеек и приятные лица.

Сначала зрителям разрешили зайти и сесть. Потом всех выгнали и велели стоять на лестнице, и люди встали вдоль стены и вдоль перил - стали ждать привода подсудимых и разговаривать. Прошло с полчаса, и мы с Мариной Петровной уже сидели на лавке за углом, когда нам было велено встать и все-таки уйти на лестницу, ведущую вниз. Там места не было, стало тесно, не осталось никакого прохода, и люди толпились, пытаясь его восстановить, когда появился конвой с заключенными.

Это было неожиданное и яркое зрелище, потому что они шли сверху. Как это возможно – непонятно. Наверное, их привезли к другому выходу и провели по другой лестнице наверх - неважно. Они остановились на лестничном марше в каких-то таких немыслимых лучах, что народ, натурально, замер в трепете. Жизнь, как известно, состоит из мизансцен, и эта была очень сильной, особенно если учесть ее случайность.

Все объяснимо: на этой лестничной площадке (между третьим и четвертым этажом) огромное окно - от самого пола, высотой метров пять - и солнечный свет в это время суток из него бьет мощный и контровой. Оконный переплет там старый, и он создает эффект совершенно фантастический: бело-золотые жесткие лучи стрелами расходятся из-за любого предмета, попадающегося на пути света. Ходорковский и Лебедев стояли на одной из верхних ступенек и улыбались, а вокруг - выше и ниже - замерли хмурые приставы с автоматами, в черной одежде и все, как нарочно, смуглые. Контраст был, я бы сказала, невероятный, как и ассоциации.

Люди замерли на лестнице, задрав головы. Группа начала спускаться, и народ стал аплодировать. Наверное, это было правильно, но с точки зрения мизансцены напрасно: мистика моментально улетучилась и сменилась театральностью.

Все, что происходило в зале, тоже было в некотором роде сценично. Судья Данилкин, микрофон которого был закреплен на самом краешке стола (как можно дальше от судьи), тихо пробормотал неразборчивое вступление и позволил выступить адвокату, который долго и с цитатами обосновывал ходатайство об отводе судьи Данилкина. Аргументировал он это очевидной необъективностью и предвзятостью судьи и фактическим нарушением права подсудимых на защиту.

Как известно, судья Данилкин приобщает к делу кучу мусора, вплоть до почтовых конвертов, но отклоняет все документы, опровергающие обвинение. Неприобщенных документов была перечислена чертова уйма.

Потом слово взял Платон Лебедев и долго объяснял судье, почему ему следует уйти из процесса. «Я уже 8 лет вынужден наблюдать импотенцию отечественного судопроизводства», - начал он; был остроумен и довольно резок. В нашем детстве это называлось «оттаскать на хуях». При этом Лебедев, очевидно, чувствует себя неважно. Некоторые свои тезисы он иллюстрировал цитатами, которые проецировались на стену посредством проектора, и эта «мультимедийность» действия особенно ярко подчеркивала средневековость происходящего.

Выступающий следом Ходорковский был гораздо бодрей. Он обещал быть кратким - и был. Он обратил внимание судьи на то, что процесс превращается в посмешище, что если в активах потерпевших не обнаружено недостачи (а ее таки не обнаружено), то обвинение не просто ложное, а заведомо ложное и что сам Данилкин в лучшем случае прикрывает преступную халатность следствия.

Все это время судья сидел, скорбно подняв брови, поблескивал очками и подергивал круглым носом. Смуглые приставы спали.

Потом был объявлен перерыв, и мы ушли. Что было дальше? Не знаю, но чувства у меня смешанные. С одной стороны, понятно, что это чудовищное мрачное издевательство системы над невиновными людьми. С другой стороны, эту систему представляют и воплощают вполне конкретные люди – с именами и фамилиями, с семьями и образованием, с глазами, ушами, сердцами, руками-ногами и всякими обычными потрохами. И поэтому за них немного страшно. И за детей их, и вообще.

Потому что уже видно, уже просто насквозь понятно, что безнаказанность их – иллюзия, что они уже проиграли – и не только этот бессмысленный процесс, но всю свою жизнь. Потому что они публично и откровенно совершают тяжкое преступление, которое уже не могут не совершать. От них ничего уже не зависит. Система с ними покончила, и они уже догадались. И нет у них никаких перспектив ни на этом свете, ни на том.

А у подсудимых – наоборот.