Этому язвительному неуживчивому поляку, родившемуся во Львове и еще в юношестве попавшему под немецкую оккупацию и дважды - под советскую, совершенно не за что было любить русских. Но вот в России его любили как родного, может быть, как нигде в мире. Любили, конечно, мы, а не обитатели высоких кабинетов, тщательно отжимавшие крамолу из переведенных текстов, а потом и вовсе поставившие негласный барьер между писателем и советскими читателями.

Лем поднял престиж научной фантастики на невиданную прежде высоту, с недостижимой прежде яркостью донес до самого массового читателя психологию и методологию труда ученых-исследователей, предвосхитил многие из важнейших социальных проблем следующего века. И вместе с тем редко кто еще с такой беспечностью нарушал писаные и неписаные законы жанра, с таким всеразъедающим пессимизмом смотрел в век грядущий, с такой яростью обрушивался с проклятиями в адрес излишне легкомысленных проводников новых технологий и поборников бездумного прогресса. Будучи убежденным антикоммунистом, он умудрился создать ярчайшие образцы коммунистических утопий и антибуржуазных памфлетов, оставаясь гуманистом, сочинял самые жестокие сказки и, будучи записным скептиком, охотно сотрудничал с католическими изданиями. Он рисковал ссориться едва ли не со всеми западными фантастами скопом, обвиняя их в бездуховности, и при всей своей вере в науку убеждал нас, что человеческое познание имеет свои пределы, а глупость таковых не имеет.

Фантасту, которому шел уже девятый десяток, очень неуютно жилось в этом мире сбывшихся прогнозов. Наблюдения за торжеством шарлатанов от политики и науки изрядно портили кровь мэтру. По возвращении в посткоммунистическую Польшу Лем художественных произведений больше не писал.

Со страниц его романов, повестей и рассказов в наш мир шагнуло множество ярких персонажей: Ийон Тихий, профессор Тарантога, роботы Трурль и Клапауций, пилот Пиркс, наконец, прекрасная снаружи и смертельно опасная внутри Маска. Но едва ли не общепризнанной вершиной как собственно лемовского творчества, так и мировой фантастики вообще считается "Солярис" - то есть нечто, лишенное не только человеческого облика и характера, но и бесконечно далекое от каких-либо мотивов человеческого поведения вообще ("Солярисом", кстати говоря, именуется и официальный сайт самого писателя). Небывалый литературный феномен, так и не разгаданный современниками, не перенесенный адекватно на киноэкран даже величайшим нашим режиссером Андреем Тарковским.

"Солярис" - это, конечно, не "достоевщина" и не банальная "лав стори", вынутая из-под всех оберток создателями недавнего американского фильма - малоудачного парафраза как самого Лема, так и Тарковского. В настоящем "Солярисе" сильнее всего даже не та линия, к прочтению которой нас успешно приучил Тарковский (с которым Лем, впрочем, нещадно разругался), - возвращение к человеческому, "в космосе мы ищем самих себя" - и не только и не столько мотив, более охотно подхваченный более "человеческими" братьями Стругацкими: "Человек отправился навстречу иным мирам, новым цивилизациям, до конца не познав собственной души: ее закоулков, тупиков, бездонных колодцев, плотно заколоченных дверей..." Это цепочка невиданных разочарований в осмысленности бытия и человеческой деятельности, напоминание о существовании границ, поставленных разуму, беззащитность и безысходная запертость этого разума в любой материальной оболочке.

Сам роман - эта великая и отчаянная попытка всеобщего духовного синтеза, одна из редких честных и бескомпромиссных конструкций такого рода. И выход за пределы собственно литературы. Возможно, как всегда, переворот во всемирном масштабе не совсем удался, ни жизнь, ни литература не стали принципиально иными за прошедшие сорок пять лет, возможно, нам нужны еще множество подобных солярисов. Но за попытку - спасибо.

"Научная фантастика почти всегда предполагает чужеродность, играющую с нами в какого-то рода игру, правила которой мы, возможно, поймем рано или поздно... Однако я хотел убрать все нити, ведущие к персонификации Существа, т.е. Океана Солярис, так чтобы показать, пусть и несколько необычным способом, объект контакта, который нельзя было бы сравнить с человеком, - пояснял сам Лем. - Он постиг установившиеся на поверхности нравы, соглашения и методы языкового общения, проник, известным только ему способом, в умы людей со Станции Солярис и вскрыл то, что было глубоко спрятано в каждом из них: чувство вины, трагические события из прошлого, загнанные в глубины памяти, тайные и постыдные желания. В некоторых случаях читатель оставался в неведении относительно того, что было вскрыто; мы знаем только, что в каждом случае он был способен на физическое воплощение чего-то, связанного с человеческими секретами..."

Конечно, "Солярис" - это жестокая книга. Жестокая по отношению и к героям, и к читателям. И это несмотря на то, что в ней нет рек крови и гор костей, как в каких-нибудь "терминаторах" и "апокалипсисах". Но нет в ней и "разгадки" в обыденном понимании этого слова, нет, если угодно, катарсиса. Бывший ученый Крис Кельвин в дальнейшем просто остается на станции ждать неясно чего, лишенный смысла и цели существования.

"Возможно, в этом заключается причина налета разочарования, наблюдаемого в отзывах некоторых критиков, - иронизирует Лем. - Они ожидали, что девушка, порождение океана, превратится в фурию, колдунью или ведьму и сожрет главного героя, в то время как черви и прочая гадость будут исторгаться из ее внутренностей".

И все-таки несмотря на определенный пессимизм Лема, выраженный в отношении как литературного, так и политического и общечеловеческого прогресса, в человеческий разум и науку он никогда не переставал верить. И брожения тех же "соляристов", за сотню лет несметными полчищами очаровывающихся и разочаровывающихся в предмете своего исследования и обожания, частью закостеневших педантов, отрицавших очевидное, а частью отправлявшихся по волнам воображения и питавшихся фантазиями вместо фактов, очень напоминают нынешний раздрай и шатания в лагере научников, чья работа не приносит немедленных "гор хлеба и бездны могущества".

В заметке "О "неопознанных летающих объектах"" Лем в свое время вывел строки, которые позволят многочисленным кельвинам еще долго жить и работать, не страшась бессмыслицы своего существования:
"...мировая наука как целое действует наподобие сита, отделяющего пшеницу от плевел: она правду видит, хотя и не скоро скажет. Суждения отдельных ученых, хотя бы и нобелевских лауреатов, хотя бы даже Эйнштейнов, сами по себе не имеют доказательной силы в науке. Они получают ее (то есть могут ее получить) лишь после многократных и тщательных проверок.
И как раз коллективный, внеличностный характер науки, та ее особенность, что процедуры познания, складывавшиеся столетиями, стоят выше любого индивидуального мнения, даже самого авторитетного, служат гарантией действительной объективности познания, и надежней этой гарантии ничего быть не может. Это не означает абсолютной непогрешимости науки, но означает нечто более важное: наука ошибается, однако в своем дальнейшем движении аннулирует собственные ошибочные утверждения. Говоря по-другому, наука как целое представляет собой систему с сильной тенденцией к самокорректировке. И обвинять науку в тупом, злонамеренном, демагогическом или диктуемом какими-либо иными посторонними соображениями отрицании фактов, которые являются ее кровью и воздухом, - значит не понимать ее основополагающих функциональных принципов".

Ссылки:
Официальный сайт Станислава Лема
Русский сайт Станислава Лема
Архив БВИ: Станислав Лем